А. С. Барков
ИЗ МОЕЙ ЖИЗНИ¹

        Я родился в селе Покровском (прежнем именье Вадбольских) Епифанского уезда Тульской губернии. Первое ученье мое было в церковно-приходской школе, преобразованной затем в земское училище. Я уже с четырехлетнего возраста умел читать, и ученье мне давалось очень легко, поэтому я был в числе "первых учеников". Земское училище окончил в 1882 г., т. е. девяти лет.
        Отец, Сергей Игнатович, получил место волостного писаря в Каркадиновской волости того же уезда, и мы переехали в дер. Дудкино, где помещалось волостное правление, а не в селе Каркадинове, где бы следовало. Причиной было то, что деревня Дудкино, расположенная на правом берегу р. Прони на большом тракте из г. Венева в г. Епифань, была более удобна для сношений, чем село Каркадиново, лежавшее в стороне от большой дороги.
        Подымающиеся от реки дома стояли в два ряда по обеим сторонам дороги, оставляя очень узкий проезд. На веневской стороне, по противоположному скату, было всего два-три дома и кабак, или, как его тогда называли, "питейное заведение". То было в Веневском уезде, а через речку, в десятке метров от границы уездов, в деревне Дудкино, насчитывавшей десятка два домов, в те времена тоже был кабак, содержимый Богаткиным, который в те времена имел и свой водочный завод.
        Был, кроме того, на епифанской стороне и трактир, расположенный напротив волостного правления. Понятно, что Дудкино была "пьяная" деревня.
        За деревней по большой дороге росли оставшиеся от посадки (по рассказам, со времен Екатерины II) старые ветлы, но от самовольных порубок их становилось все меньше и меньше, благо за деревьями надзора не было.
        Избы жались одна к другой. Я не помню ни одного кустика, ни одного деревца перед ними. Да и садить, по существу, было нельзя: осенью и весной, когда дорога становилась буквально непроезжей, колеи прокладывались под самыми окнами домов. Не было деревьев и в проулках. Пожары были довольно частым явлением в Дудкине, и начальством в противопожарных целях позднее было приказано сажать ветлы перед избами и в переулках.
        Не более чем в 50 саженях от волостного правления начинался лес, тянувшийся на Новоселки и к селу Каркадинову. Растительность его и окружающих лугов была первым объектом моих ботанических "исследований". В лесу была поляна с группой старых дубов-великанов; поляна эта служила местом сбора местного населения в Троицын день, когда сюда съезжались торговцы с орехами, подсолнухами, конфетами и т. п.
        Отец поступил на должность писаря при Каркадиновском волостном правлении. Вначале он получал 8 руб. в месяц, позже - 10, "на всем своем", т. е. без питания. Жили мы при правлении, занимая одну комнату, очень небольшую, где стоял стол, две скамьи и постель. Другая, большая комната, служила "присутствием", здесь помещалась канцелярия и решались все дела волости .
        В Дудкине я прожил с семи до десяти лет безвыездно. Сверстников у меня не было, кроме двух-трех детей крестьян. Читал я много, "глотал" книги, как говорил мой отец. Мы пополам с Богаткиным получали "Ниву" со всеми приложениями. У нас был однотомник Пушкина, другие книги добывались случайно. Я постоянно бегал за книгами к священнику отцу Ивану.
Когда я кончил земскую школу, возник вопрос: что делать дальше? Отец решил отдать меня в Епифанское уездное училище. Но как быть с расходами? Ведь мне надо жить в Епифани, отдельно от родителей! Случай помог.
        В Епифани жил прогоревший купец Дмитрий Иванович Молчанов. Он был чем-то обязан моему отцу (быть может, составлением прошений, советами и т. п., чем занимался мой отец).
        В благодарность за услуги Молчанов разрешил мне за плату ежемесячно в 3 руб. жить в его доме, столоваться с кухаркой и дворником и пользоваться комнатой полуслепого старика, дяди Молчанова. Это было под силу моему отцу.
        Меня отправили в Епифань. Со слезами провожала меня мама, да и я тоже плакал. До города от нас было 22 версты грунтовой дороги. Станция Епифань Сызрано-Вяземской ж. д. была в 8 верстах от нас, но в 14 верстах от города. От станции шло шоссе, которого все старались избегать, так как оно было покрыто известняковой щебенкой и ехать по нему на телеге было очень тряско и беспокойно, а за проезд по шоссе надо было платить, кажется 6 коп.
        Уездное училище было трехклассное, и я был принят в первый класс.
        Учиться мне было легко, и я переходил с похвальными листами и с наградами I степени, т. е. с книгой. Первая книга, которую я получил, была "Рыбаки" Д. В. Григоровича, а при переходе из второго класса в третий "Рассказы Мюнхгаузена".
В городе было тоскливо. Из волостного правления приезжал "сотский", который должен был еженедельно являться к исправнику и получать почту и распоряжения, если таковые имелись. У него была лошаденка, и на ней я мог попадать домой - осенью на телеге, зимой на розвальнях. Но обычно я освобождался в каникулы: на святках (две недели), на масляной (пять дней), на пасхе (две недели).
        Помню хорошо зимние поездки из Епифани домой на святки или на масленицу. Сотский освобождался довольно поздно, и мы выезжали обычно часов в 5-б вечера. Мама высылала мне халат и валенки. Лошаденка плохая, а ехать 22 версты. Нередко поземка, а то и метель. Едем почти все время шагом. Сколько раз, бывало, собьемся с дороги; Платон Михайлович (сотский) пойдет искать дорогу, а я сижу, коченея от холода. Были раза три встречи с волками. Поездка продолжалась не менее четырех-пяти часов. Приедешь домой часов в 10-11, иззябший, прямо к чаю (мама всегда готовила чай и булочки или лепешки). Развяжет, бывало, обмерзший башлык и заплачет от жалости. Но ничего, все сходило благополучно.
        Так прошло три года. Двенадцати лет я окончил уездное училище. Опять встал вопрос: что делать дальше?
Священник отец Дмитрий Мерцалов, в хоре которого я пел, хотел, чтобы я продолжал ученье. Он написал моему отцу, приглашая приехать в город. В начале мая, перед выпускными экзаменами, отец приехал в Епифань. Он побывал в училище и виделся не только с о. Мерцаловым, но и с другими учителями. Все они советовали учить меня дальше, рекомендовали отдать в гимназию, в Тулу. Вопрос решался не так просто. В Епифани я жил на 3 руб. в месяц, а в Туле на них не проживешь! И потом, о гимназии, об ее программах я не имел никакого представления! Тула от нашей деревни была в 104 верстах. Но, помню, какой-то чиновник из Тулы приехал в волостное правление. Он оказался очень любезным человеком. Отец его попросил, когда он приедет в Тулу, прислать гимназическую программу и, если возможно, некоторые учебники. Особенно страшила меня латынь! Ведь я никогда не учил иностранные языки.
        Пришла программа. По русскому языку и математике я оказался подготовленным, но латинский язык! Чиновник был любезен - прислал грамматику и книгу упражнений. Я смотрел на грамматику, как "баран на новые ворота". Начал ее "изучать", вернее зубрить, не понимая смысла. Помню, какая каша была у меня в голове. Я чувствовал сам что-то неладное, неясность в том, что учил... Кто мог бы помочь разобраться и уяснить? Конечно, уже если кто может помочь, так это поп. Они в семинарии учат латынь. Пошел к нему. Но о. Иван давно окончил семинарию и почти все забыл. Несколько раз я ходил к нему, но не могу сказать, чтобы его объяснения мне много помогали. В таких занятиях прошла вся зима. Из учебника я не почерпнул или не понял, что такое "главные формы" глаголов, для чего они нужны, что такое основа слова и т. д. Все это для меня было не вполне ясно.
        Но наступило лето. Надо или "стучаться" в гимназию, или оставить всякую надежду. Мне уже тринадцатый год! По возрасту я должен быть в третьем классе. А по знаниям!..
        Отец отправился со мной в Тулу, надо было выяснить возможность поступления. Пришли во двор гимназии. Дело было летом. Директор (Попов) был в отпуску, его заменял учитель латинского языка (Викентий Рафаилович Чиж). Были у него на квартире. Принял нас любезно. Но наши костюмы ясно свидетельствовали о материальном положении.
-Знаете ли вы, - обратился он к отцу, - что министр Делянов издал циркуляр о недопущении в гимназию детей несостоятельных родителей?
        (Циркуляр о так называемых "кухаркиных детях" был издан как раз в это время).
        Отец набрался храбрости и сказал:
        - Знаю. И сделаю все, что в моих силах, чтобы дать сыну образование.
        - Ваш сын может быть принят в III класс. Я хочу проэкзаменовать его по латыни.
        Я похолодел.
        - Как будут главные формы от scribo?
        - Scribo, scribavi, scribatm...
        - Ну, это никуда не годится,-сказал Чиж. - Еще во II класс - туда-сюда.
        Итак, он согласился принять меня только во второй класс!
        Подали заявление и отправились домой.
        Отец мне говорит: "Ты знаешь, сколько у меня всего капиталу? - 200 руб., которые я скопил за десять лет. Вот все что у меня для тебя заготовлено. На большее не рассчитывай". Мне же казалось, что 200 руб. - это целый капитал!
        Приехали в половине августа в Тулу. Купили гимназическую фуражку, на рынке поношенную куртку, форменный ремень с буквами Т. Г. (Тульская гимназия) на пряжке.
        Поговорили кое с кем, познакомились с несколькими чиновниками. Случайно узнали, что чиновник Миловидов берет "пансионеров".
        Договорились-8 руб. в месяц с "харчами". Отец уехал. Пришел я в гимназию. Говорю, меня приняли во второй класс. Надзиратель ввел меня в класс.
        Еще недавно мой товарищ по тульской гимназии, член-корреспондент Академии наук, Торичан Павлович Кравец вспоминал, какой эффект я произвел при своем появлении: великовозрастный "дылда", когда всем по 10-11 лет, дурноодетый, робкий...
        Началось гимназическое ученье. Были и плохие учителя, но не могу без чувства благодарности не отметить многих, любимых мною и товарищами педагогов. Такими были Евгений Станиславович Томашевич, математик, физик, грубоватый человек, которого мы любили. Он хорошо объяснял, показывал некоторые опыты. Когда в старших классах он преподавал начатки астрономии, то позвал наш класс к себе, где в трубу мы наблюдали Юпитер, Сатурн, туманности и т. д. Впечатление было сильное.
        Уже в старших классах весной он взял нас на экскурсию в пригородный лес. Оказывается, он знает растения, особенно весенние. Это нас удивило. Я с увлечением слушал его объяснения. Помню, он нашел копытень (Asarum europaeum) с цветами и т. п. Экскурсии повлияли на мой выбор естественного факультета. Томашевич все время был нашим классным наставником.
        Цветков Николай Алексеевич, преподаватель русского языка, талантливый педагог, научил нас ценить красоту литературной художественной формы. К сожалению, он был у нас недолго. Почти все годы русский язык преподавал Василий Иванович Орлов, сухой формалист, мало смысливший в красоте литературных произведений. Меня он почему-то считал одним из сильных по сочинениям.
        У Томашевича (как и у Цветкова) была оригинальная манера преподавания: они много доверял ученику. Стоило, например, по математике ответить на 5 и написать письменную работу на 5, в следующей четверти он вас не будет спрашивать, и вы будете только давать письменные работы. И так будет все время, если вы как-нибудь не "прорветесь". Он занимался главным образом со слабыми. А "сильные", по его мнению, должны были заниматься сами для себя.
        То же было и у Цветкова. У него была манера: в младших классах он минут 15-20 отводил диктанту, который называл "дикташкой". Но если вы несколько раз зарекомендовали себя хорошей грамотностью, он не будет у вас брать "дикташку", а станет брать только у более слабого.
        В старших классах латинский язык преподавал директор Петр Петрович Никольский (маленький "огурчик", как мы его называли). Он старался как мог оживить уроки, старался сообщить нам интересные сведения из различных областей, пристегивая это к проходимому тексту, а иногда и без связи с текстом, чтобы немного занять нас, восьмиклассников. Во всяком случае, он не очень мучил нас латынью.
        Но было два мучителя. Это инспектор, Иван Петрович Млинарич, преподававший в старших классах греческий язык, не очень хорошо владевший русским языком, ограниченный человек, бездушный формалист. Он был строг, мы его боялись и очень не любили. Я хорошо рисовал на него карикатуры. Одну увидел в классе Томашевич и отнял ее у меня. Я испугался: ведь он мог сделать целую историю, показать самому Млинаричу. Прошла неделя, другая... ничего особенного не случилось. Потом товарищи видели карикатуру на квартире Томашевича.
        Второй "грек", Никанор Михайлович Белоруссов, преподававший в младших классах, был грозой для нас. Строгий до глупости, он издевался бывало над нами: поставит единицу и любуется ею, чтобы мы видели, как он доволен.
        Я перешел в третий класс, где и начал изучать греческий язык. Прошла первая четверть. Однажды в начале урока Н. М. вызывает меня. "Барков, хочешь получить урок?" - Я обомлел. Деньги, высылаемые отцом, уже кончились, и я решал тяжелый вопрос - бросать ли гимназию... И вдруг такой оборот. - "Могу ли я репетировать? Ведь я сам ничего не знаю", - лепетал я.
        "Раз я говорю тебе, значит, можешь",-говорит Н. М.
        После урока он позвал меня в учительскую и сказал, что я буду репетировать ученика первого класса Чукова. Вечером я пошел к матери Чукова, и мы договорились за 10 руб. в месяц. Радость моя была неописуемой! Могу продолжать ученье!
        Так началось мое репетиторство. Ученик мой, Чуков, был лентяй, но способный мальчуган. Ему было десять лет, мне тринадцать. Я принялся за его подготовку очень рьяно. И результаты сказались скоро: письменную работу по латинскому языку (extemporale) Чуков написал хорошо.
        Все дальнейшие гимназические годы я имел часто даже по два урока с гимназистами младших классов, а летом почти всегда уезжал "на кондиции", т. е. к ученикам в именья. Так, я был в Ефремовском уезде у Арсеньева (брата губернского предводителя дворянства Алексея Александровича Арсеньева, впоследствии члена государственного совета). Последний очень благоволил ко мне и нередко, заехав в село Петровское Ефремовского уезда, где было именье его брата Александра Александровича и где я обучал его сына, брал меня с собой в деревню Дубровку (свое именье) на день-два. Алексею Александровичу было тяжело оставаться одному после смерти любимой жены, и я был нужен ему как собеседник. Он был очень консервативного образа мыслей, но широко образованный, литературно начитанный человек; с ним было интересно и, скажу, даже любопытно вести беседу, из которой я многое узнавал для себя.
        Учился я в гимназии хорошо, но в старших классах - хуже, со второго и третьего места в классе спустился до восьмого - десятого. Главной причиной были частные уроки; ведь я начал помогать моим старикам, посылая им 5-8 руб. в месяц. Дело в том, что произошло слияние мелких волостей: Каркадиновская волость была слита с Соколовской; слиты были правления, и старшиной объединенной волости стал соколовский старшина, писарь - тоже, а отец остался "за штатом".
        В гимназии можно было изучать один или два новых языка, по желанию. Я изучал только немецкий язык.
        Жил я, начиная с пятого класса, в семье Винберг, у матери моего сверстника и товарища по классу, Ольги Францевны, вдовы лесничего. В их семье я слышал немецкую речь, ходил иногда с Винбергами в немецкую кирку и, если не говорил по немецки, то все же знал язык лучше многих моих товарищей.
        Древние языки мы, гимназисты, не любили, особенно греческий язык, который преподавал Млинарич. На выпускных экзаменах по древним языкам требовались переводы с русского на латинский и греческий языки Но все сошло благополучно, так же как и математика и другие предметы. Мы уже "абитуриенты"! Уже на второй день после получения аттестата зрелости многие из нас надели студенческие фуражки!
        Устроили поездку на лодках по р. Упе. Было очень весело. Пели хором "Гаудеамус". Все шло хорошо, распрощались. Я заехал к моим старикам в Дудкино, собираясь затем ехать в Ефремовский уезд к Арсеньевым. Не знаю, по какому поводу я виделся с урядником. В разговоре он таинственно сообщил, что ему поручено следить за мной, потому что, "видите ли, во время гулянья на р. Упе вы пели какие-то недозволенные песни".

***

        В 1894 г. я подал ректору Московского университета прошение о приеме меня на естественное отделение физико-математического факультета. Скопил я немного денег - ведь надо было сшить студенческую форму. Купил материал, но на шитье почти не осталось. Обратился к дешевому портному, почти все оказалось испорченным. Кое-как с грехом пополам экипировался. К осени получил за летние месяцы деньги и бодро направился в Москву.
        Перед отъездом А. А. Арсеньев спрашивал меня, как я буду жить в Москве? Я не мог ничего сказать. Знаю ли я какое-либо студенческое общежитие? Я слышал, что таких общежитий два: Лепешкинское и Ляпинка. Больше мы об этом с Алексеем Александровичем не говорили. Он тепло пожал мне руку и пожелал успехов.
        Приехал в Москву. Я и мой товарищ Торичан Павлович Кравец, лучший ученик нашего выпуска, повидавшись в Москве, решили найти общую комнату, на двоих. Но тут же к нам пристал третий товарищ Магалиф, которого мы взяли в свою компанию.
        В "меблированных комнатах" Кислухина, на углу Моховой и Знаменки (теперешней ул. Фрунзе), напротив библиотеки Румянцевского музея, сняли комнату. Было близко к университету и совсем близко к читальному залу библиотеки. Лучшего и желать нельзя! Тут же можно и столоваться. Пока я еще "шиковал": заработанных за лето денег хватит на несколько месяцев, а там - видно будет!
        От университета мы были без ума. Все нам импонировало, все нравилось. Мы толпились в коридорах около канцелярии, узнавали результаты приема. Нас зачислили: меня на естественное отделение физмата, Кравца и Магалифа - на математическое.
        Это был блестящий период в истории физико-математического факультета Московского университета. Физику читали: Александр Григорьевич Столетов, Николай Алексеевич Умов; зоологию - Анатолий Петрович Богданов; сравнительную анатомию- Михаил Александрович Мензбир, Александр Андреевич Тихомиров; ботанику - Климент Аркадьевич Тимирязев, Иван Николаевич Горожанкин; физиологию - Иван Михайлович Сеченов; химию - Николай Дмитриевич Зелинский и В. В. Марковников; анатомию человека - Дмитрий Николаевич Зернов; Duminores по зоологии - Зограф, по физике - Соколов, по химии - Сабанеев и др.
        Будучи на I курсе, я узнал, что для III курса физиологию человека читает Сеченов, а его "Физиологические очерки" я уже читал. И я побежал его слушать. Своей простотой и ясностью изложения он произвел на меня неизгладимое впечатление. У него была особенность: он как будто не обращал внимания на аудиторию. Он думал вслух, и это было очень интересно и доходчиво. Когда мы были на III курсе, Сеченова заменил Мороховец.
        О профессорах моего времени можно было написать не одну тетрадь. Удивительно просто читал И. Н. Горожанкин. Его лекции мы очень любили. К сожалению, очень часто, подойдя к аудитории, мы находили записку: "Проф. И. Н. Горожанкин сегодня по болезни читать не будет". Интересно было слушать К. А. Тимирязева. Лектор он был неважный: тянул, подыскивал слова, но по содержанию его лекции были блестящими. Он изумительно соразмерял время и тему лекции. Ничего подобного я у других не находил. Он закруглял содержание к моменту звонка: "Познакомившись, таким образом, с анатомией листа, мы в следующей лекции перейдем..." и т. д. Он высмеивал немцев, особенно Сакса, остроумно полемизировал, словом, был боевым профессором, иногда приводил к месту и подходящие анекдоты. Изумительно читал Тихомиров, несмотря на бесконечные латинские названия костей позвоночных.
        Я был в восторге от всего, что видел и слышал. Аккуратно посещал лекции и практические занятия. Вечерами занимался в читальном зале Румянцевской библиотеки.
        Недолго продолжалось наше совместное житье с Кравцом. В конце октября я получил приглашение от директора Лепешкинского общежития, проф. Н. А. Каблукова (юриста), придти к нему для переговоров. Он предложил мне место в общежитии в Филипповском переулке. Я, конечно, согласился, тем более что общежитие было бесплатное: оно содержалось на средства купца Лепешкина.
        Причина этого приглашения была такова: А. А. Арсеньев без моего ведома написал письмо в общежитие, и его ходатайство имело успех. Мне дали помещение, комната была на трех студентов, просторная, каждому - стол для занятий и кровать. Кормили очень хорошо. Было тихо и удобно заниматься. Устраивали вечеринки, кое-кто и выпивал, но в меру. Директором общежития, как я говорил, был Николай Алексеевич Каблуков, брат профессора химии Ивана Алексеевича. -
        Но недолго пришлось мне пробыть в Лепешкинском общежитии. На II курсе после экзаменов, которые я выдержал весьма успешно, мне была назначена самая большая по тому времени стипендия: 25 руб. в месяц без обязательства отслуживать ее.
        Женился я при переходе на III курс. Жили на квартире в Малом Левшинском пер., в доме № 3 (во дворе).
        Я увлекался ботаникой, больше любил низшие растения. На III курсе была объявлена тема на конкурс. Начал подбирать материал, большая часть литературы была на немецком языке, меньше - на французском.
        Каждую неделю я ездил на 1-ю Мещанскую, в Ботанический сад университета. Там было очень хорошо заниматься в лаборатории. Ассистентами И. Н. Горожанкина были Валериан Аверкиевич Дейнега, сравнительно рано умерший, и В. М. Арнольди. Последний впоследствии ездил в Южную Азию и написал книгу об островах Малайского архипелага. Был приват-доцент, впоследствии профессор, Голенкин. Сам Горожанкин почти никогда в лабораторию не заходил.
        Еще на первом курсе я подружился со студентом Л. С. Бергом и постоянно встречался с ним на лекциях, которые я и он посещали аккуратно. Л. С. жил отдельно, снимал комнату; его отец, нотариус в Бессарабии, видимо, давал ему средства, и он мог не очень "сжиматься". Л. С. поражал меня своей памятью. Он сам мне говорил: "Я не могу забыть того, что читаю". Поэтому он выделялся среди товарищей. Он задавал вопросы профессорам, так как его знания были глубже, чем обычные студенческие. Его за это некоторые даже недолюбливали, считая, что он нарочно выделяется из "массы". Л. С. был необычайно наивен и очень любил анекдоты, от которых заразительно хохотал. И наряду с "детскостью" в поведении он поражал глубиной знаний. Откуда он мог их накопить? Он мне раз сказал, что теория Дарвина, от которой мы все были без ума, его не вполне удовлетворяет, так как Дарвин не принял во внимание влияния окружающей среды на организмы. Я был поражен, но не мог не согласиться.
        Географию в университете возглавлял Д. Н. Анучин. Он читал на III и IV курсах общее землеведение и курс географии России. Кабинет географии помещался в нижнем этаже Исторического музея, в двух или трех комнатах (ход со стороны кремлевской стены). В кабинете было "по-семейному". Слушали Д. Н. всего пять-шесть студентов. Читал он просто, но стоило задать ему какой-либо вопрос, и можно было убедиться в его глубоких знаниях. Знаток литературы он был изумительный! Археолог, этнограф, историк - чего только он не знал! Мы его называли "кладезь мудрости". Практических занятий никаких тогда не было и в помине. Можно было лишь читать что-либо или рассматривать альбомы с фотографиями. При кабинете был один служитель, Егор Васильевич Беседин, он выдавал книги, прислуживал на лекциях. Позже "география" переселилась на 2-й и 3-й этажи старого здания университета на углу Моховой, где были часы. Часы эти долго были в действии, и заводил их тот же Егор Васильевич.
        География была легкой "специальностью". Да и специализации, по существу, не было. Писать сочинение на III курсе было легче, чем по всем другим наукам. И охотников было немного. Д. Н. был удивительный человек. Он недоверчиво, выжидающе относился к студентам, но если замечал, что человек подходит к делу серьезно, его "скепсис" отходил на задний план, и он готов был оказать всяческую помощь. Так, когда мы решили составлять хрестоматии по географии, он предоставил в наше распоряжение все фото, альбомы и т. д. Точно так же, когда мы приступили к писанию учебников, история повторилась: он предоставил нам весь кабинет.
        Теперь мне трудно представить, как мы работали над учебниками и хрестоматиями. Днем - уроки до 3-5, даже до 6 часов вечера. И только вечером - работа по составлению учебника или просмотр, выборка литературы для хрестоматии. И так до часу или до 2 часов ночи. А в субботу или в воскресенье собираемся вместе - "считка" часов до 2-3 ночи.
        Я забыл сказать о моем сотрудничестве в журнале "Детское чтение" известного педагога Дмитрия Ивановича Тихомирова. Однажды на II курсе я под влиянием ботанических лекций вздумал написать для детей статью о прорастании и строении семени. Состряпал и решил отнести в редакцию "Детского чтения", которая помещалась тогда на Тверской. Скромный, плохо одетый студент поднялся по лестнице и вошел в открытые двери редакции. Вижу - два стола и за каждым столом по человеку. Подхожу. "Мне надо редакцию". - "Вы не туда попали". - "Разве не здесь редакция?" - "Здесь - контора" - "А редакция?" - "За тем столом". Я обратился в "редакцию", где сидел лохматый сотрудник (Соловьев-Несмелов - детский писатель), и сдал рукопись. Он сказал придти через неделю. Идти было страшно Наверно, скажут - не годится. Но вот вышла жена Тихомирова (Елена Николаевна): "Очень хорошо, - говорит, - пишите еще, и вообще - будем знакомы". За эту статью я получил 8 руб. и был счастлив! Потом, уже по заказу, писал небольшие заметки, статейки, например о рентгеновских лучах и т. п. Я стал как бы своим человеком в редакции. Там устраивались вечера для сотрудников, и меня на них приглашали. Там я видел Гиляровского, Мамина-Сибиряка, Федорова-Давыдова и др. Потом мы подружились с Федоровым-Давыдовым (он рано умер). Мы обдумывали особый интересный для детей журнал, дали ему название "Пчелка". Вышла одна книжка. Дальше дело не пошло.
        В 1899 г. в "Татьянин день" на торжественном акте университета я получил за конкурсную работу золотую медаль.
        Было грустно расставаться с университетом, со студентами, со студенческим укладом жизни; началась другая жизнь ради заработка, по урокам - в гимназии, на курсах и т. д.
        Этим летом С. Г. Григорьев устроил меня к помещику Устинову в Саратовскую губернию (станция и село Беково). Надо было учить мальчика, изнеженного и капризного. Условия были хорошие. Предоставляли даже лошадь для поездок, "экскурсий". Село Беково расположено на берегу р. Хопра. В свободное время я мог заниматься сбором растений. С. Г. оставил мне фотоаппарат, но, так как я не умел снимать, у меня ничего не получалось.
        Громадный дом. Устиновы, видимо, жили прежде очень широко. Внизу помещалось 10 или 12 комнат "для приезжих". Устинов мне говорил, что предки его были "откупщиками", т. е. брали у казны на откуп продажу водки. Это было очень "выгодно". Надо было сразу внести плату за год, а потом кабаками выбивать деньги из населения, спаивать народ, устраивая больше кабаков и трактиров. Откупщики сильно наживались на этом.
        По окончании университета около года я жил частными уроками². Потом мне и Сергею Григорьевичу Григорьеву было прислано извещение о возможности получить уроки географии в Александровском институте благородных девиц. Оттуда только что ушел С. Меч.
        Так Сергей Григорьевич и я стали преподавателями географии.
        Александровский институт был средним учебным заведением, где занятия проводились по особой программе. Во главе института стояла Веселкина, племянница "знаменитого" министра Столыпина. "Почетным опекуном" института был Александр Александрович Пушкин (сын поэта), генерал в отставке, всегда являвшийся в мундире с лампасами. Он был высок ростом, Сед, имел бронзовый цвет лица, внешне походил на своего отца, поэта, но носил бороду. Вся его роль в институте заключалась в том, что он утверждал преподавателей, иногда присутствовал на уроках и всегда на экзаменах, раздавал награды и т. п. Характерной особенностью его являлась исключительная скромность. Это был мягкий, расположенный ко всем человек. После экзамена он долго и искренне жал руку преподавателя, произнося при этом только одно слово: "Спасибо!" О себе говорил в шутку: "Я - самое неудачное произведение Александра Сергеевича Пушкина".
        В институте я преподавал с 1899 по 1901 г. В 1901 г. работал по совместительству в Московском промышленном училище. Это было новое по тому времени учебное заведение, очень богато оборудованное, с большой программой, вполне современное, а потому являвшееся для нас привлекательным. Здесь мне поручили преподавание географии и естественной истории. Скоро я перешел в училище целиком, а затем стал преподавать по совместительству в Московской 5-й (классической) мужской гимназии. Во главе ее стоял очень культурный и умный человек, Андрей Викентьевич Адольф. За свои переводы с греческого языка он был удостоен степени доктора филологических наук honoris causa. Андрей Викентьевич сумел, обстоятельно мотивировав, убедить Министерство просвещения в необходимости отойти от традиции классической гимназии, где естественные науки не преподавались вовсе, и ввести их в программу средних учебных заведений (в частности географию). Это ему удалось, и он пригласил меня к себе в 5-ю гимназию. Вскоре он взял меня и Николая Григорьевича Тарасова (преподавателя истории) с собой за границу, в Вену, где была выставка наглядных пособий. Андрей Викентьевич желал оживить преподавание в классических гимназиях и решил выписать наглядные пособия для ведения по-новому преподавания естественных наук и истории. Так я впервые попал за границу. Поездка была за счет Министерства просвещения. Андрей Викентьевич вскоре заболел, ушел в отставку, а затем открыл свою гимназию, где, однако, директорствовал всего год-два, до своей смерти. Работая в 5-й гимназии, я одновременно преподавал в женской гимназии А. С. Алферовой (с 1901 по 1910 г.), а также читал лекции на женских курсах (с 1902 по 1912 г.). Это были Педагогические курсы имени Д. И. Тихомирова (издателя детского Чтения, пожертвовавшего крупную сумму на их организацию). Сергей Григорьевич читал здесь географию, а я - курс низших растений, которые я тогда хорошо знал и очень любил.
        Идея составить хрестоматию по географии принадлежала, кажется, Сергею Васильевичу Чефранову. Он знал А. А. Крубера, оставленного Д. Н. Анучиным при университете. И вот однажды на заседании Общества любителей естествознания, антропологии и географии А. А. Крубер, С. Г. Григорьев, С. В. Чефранов и я пришли в разговоре к мысли о необходимости составить хрестоматии по географии. Это диктовалось стремлением оживить преподавание, дать преподавателю географии книгу, откуда он мог бы черпать для урока свежий, интересный материал.
        Издателем первого сборника "Азия" был Байков, а печатался он, кажется, в типографии Кушнерева. Сборник имел успех. Потом С. В. Чефранов, поступивший на службу к Кушнереву, доказал последнему выгодность издания хрестоматий по географии, и в его издательстве последовательно вышли в свет "Африка", "Америка", "Европа" и "Австралия", а затем "Европейская Россия" и "Азиатская Россия". Это было в 1900-х годах (с 1900 по 1904).
        Учебники стали выходить позже, с 1903 по 1917 г. Первое собрание четырех авторов состоялось, кажется, у С. В. Чефранова. Над первым учебником "Начальный курс географии" для первого класса работали целый год. Писали каждый свою часть. Раз в неделю регулярно собирались для обсуждения написанного. Обсуждение (беседа) продолжалось, как правило, с 8 вечера до 1-2 часов ночи. Читали вслух и тут же вносили исправления. Образовалась наша "четверка" не случайно. А. А. Крубер был более сведущ, как ученый, являлся как бы "подкреплением". Вместе с тем он был очень сух, и написанное им надо было "оживлять", делать менее скучным. С. В. Чефранов был душой издававшихся книг, продумывал их во всех технических деталях, очень много делал для единства стиля четырех авторов. Окончательная шлифовка текста принадлежала ему. С. Г. Григорьев и я, как преподаватели, лучше знали требования средней школы, а потому, естественно, ведали отбором материала. Писал Сергей Григорьевич очень многословно, и его постоянно приходилось сокращать. Чтобы знать, как обстоит дело с учебниками за границей, я, по своей инициативе, прочел много иностранных учебников по географии и периодически делал сообщения "четверке" об их структуре и содержании. А. А. Крубер знал научные работы, но учебников не знал. Став одним из директоров типографии И. Н. Кушнерева, С. В. Чефранов делал для выхода в свет учебников очень много, можно сказать "все провертывал". Например, типография печатала книги в долг, а по выходе их в свет деньги вначале шли на погашение долга...
 

А. С. Барков
ХРЕСТОМАТИИ И УЧЕБНИКИ
(Воспоминания о работе "четырех авторов")

        Трудно было найти менее подходящих людей для взаимного общения, чем Александр Александрович Крубер, Сергей Григорьевич Григорьев, Сергей Васильевич Чефранов и я. Однако, быть может, именно это обстоятельство, вопреки обычному порядку, сделало то, что в течение двадцати почти лет мы работали дружно. А. А. Крубер, молодой человек, только что оставленный при кафедре географии у Д. Н. Анучина, был старшим среди нас, не по возрасту, а по положению, был по характеру не только меланхоличным, больше того, самым "мрачным", если так можно выразиться.
        Сергей Григорьевич часто называл его, отражая наш общий взгляд, "дремучим". А. А. Крубер был вялым, немного подозрительным, что привело его позже к тяжелому психическому состоянию и болезни. В то же время в минуты откровенности, что у него часто бывало, он был и очень добродушным человеком, и товарищем. Он в то время перевел с немецкого книгу Зупана "Основы физической географии" и считался среди нас наиболее "знающим" специалистом. Его "ученость" доставляла ему в нашей работе немало огорчений. Напишет главу, вложит в нее все, что знал, всю свою ученость, а выходит "скучно, тяжело". Не годится! "Эх Зупан, Зупан (в нашей компании он так назывался), иди, пиши об этом особую брошюру!"-скажет Сергей Григорьевич. Но А. А. на наши упреки редко обижался и, по большей части, после некоторого препирательства смеялся вместе с нами.
        Для его характеристики типичен следующий случай.
        Студенты-географы, братья Ломакины и Бондаренко, обратились к А. А. с просьбой провести с ними экскурсии за город. В те времена это было большим новшеством. Еще никогда географы не выходили "в поле". Предварительно студенты наметили интересные места, с различными формами рельефа, речной сетью и т. д.
        Привезли А. А. Он со студентами обошел местность мрачно, в молчании. Студенты смотрели ему в глаза. Приехали обратно:
        "А. А., что же Вы скажете?" - спрашивали студенты (А. А. в это время занимался карстом). - "Ничего тут нет", - сказал А. А. - "Как ничего?" - "Так, - ничего!" - был ответ. И позже А. А., несколько "отмякнув", дал скупые объяснения, не удовлетворившие студентов.
        В нашей четверке А. А. не обижался, когда мы начинали беспощадно кроить его статьи, хотя и говорил: "Эх вы, черти, самое интересное вычеркиваете! Жаль!" - но в конце концов соглашался с нашими доводами.
        Сергей Григорьевич Григорьев был полной противоположностью А. А. Круберу. Типичный сангвиник: живой, легко возбуждающийся, с ярко выраженной талантливостью, человек с исключительной памятью, он был душой нашей четверки. Он вносил больше всего оживления в наши собрания. Если он сильно запаздывал, становилось скучно. И у него была слабая струна. Легко возбуждающийся, увлекающийся, он часто терял меру. Живописность описания приводила его в восторженное состояние экстаза. Он никогда не считался с размерами раздела и хотел бы довести его до геркулесовых размеров, не считаясь ни с чем. Часто бывало, что уговорить С. Г. было труднее, чем Крубера. Вспылит, кричит: "Ухожу из состава!" хлопнет книгой по столу и выбежит из комнаты. Это всегда было веселым моментом, но особенное удовольствие оно доставляло С. В. Чефранову, больше всех любившему подобные моменты.
        С. Г. был по образованию зоологом, в университете занимался у М. А. Мензбира, но не сошелся с ним и перешел на географию уже по окончании университета.
        Я был ботаником и работал у И. Н. Горожанкина, но меня перетянула география, правда, уже тоже по окончании университетского курса.
        С. В. Чефранов был, как и А. А. Крубер, географом чистой воды. Но он больше занимался не наукой, а практическими делами, уроками и т. д. Он любил досуг, и в географической специальности он ценил больше всего то, что она доставляла ему больше досуга. Сергей Васильевич был человек очень способный, по всем дисциплинам успевал; практического подхода к делу у него было больше, чем у нас всех троих, вместе взятых. Мы это все сознавали и относились к нему с уважением, именно за эту способность "смотреть в корень", как он говорил. Он, пожалуй, лучше всех нас умел отрабатывать свои статьи, не включая в них того, что могло бы быть балластом для учеников. Его мнения мы, молодые педагоги, очень ценили именно за здравый их смысл, за их практичность и целесообразность.
Мы, за исключением С. Г. Григорьева, были уже женаты и должны были зарабатывать на жизнь, а у Сергея Григорьевича была больная мать, требовавшая заботы и помощи. С. Г. женился позже, и это было тогда предметом шуток и веселья для С. В. Чефранова.
        С. Г. еще со студенческих времен подружился со мной (хотя он был курсом старше) и всегда потом называл меня "Саша-Сергеевич". Он меня и привлек к зарождавшейся тройке, ставшей в результате четверкой.

***

        Для нас были ясны пороки школьного преподавания географии. Но как их можно было устранить? Этого мы, по существу, не знали. Но что-то было нужно сделать.
        Прежде всего, как можно сделать уроки географии "интересными"?
        Для этого надо было отойти от сухих учебников: Капитона Смирнова, Янчина и других, им подобных. Надо найти материал для "оживления". С этого надо начать! Посоветовавшись, направились к "дедушке", как мы всегда называли Дмитрия Николаевича Анучина.
        Д. Н. нас встретил, по обыкновению, сдержанно, но явно для нас милостиво: "Дело хорошее". И дал нам возможность пользоваться всей библиотекой, всеми фотографиями, альбомами и другими пособиями кабинета. Мы решили издавать хрестоматию, выбирая из описаний путешественников то, что нам казалось более типичным для страны и более интересным. После Д. Н. Анучин говорил А. А. Борзову: "Вот какое хорошее дело задумали они. Хорошо, если оно пойдет".
Получив благословение "дедушки", надо было приступать к делу. Надо было оправдать доверие. Ведь он предоставил нам, можно сказать, весь кабинет. Правда, кабинет был невелик, но все же кабинет. Решили подготовить сначала хрестоматию по Азии. Однако географического кабинета для этого дела явно было недостаточно. Румянцевская библиотека (ныне Государственная библиотека имени В. И. Ленина) была для нас недоступна, так как нам нужно было книги брать на дом. Но в Москве было несколько частных библиотек, и надо было записываться в разных библиотеках. Помню, я записался в библиотеку Беляевой, с богатым подбором книг по географии. Записались и в другие библиотеки. С этой стороны дело обстояло благополучно.
        Хуже было дело с учебниками для Европы и других материков. Еще, пожалуй, лучше других был учебник Линберга: сухой, сжатый до предела, но из него все же, казалось, можно еще кое-что создать, в нем был материал для урока. Был учебник Турчаковского, тоже с большими недостатками. Приходилось также - и даже главным образом - пользоваться иностранными учебниками.
        Особенно хороши были французские учебники. Ужас был в том, что в университете не было курса, как теперь говорят, "зарубежных" стран. Поэтому мы с отчаяния набрасывались и на книги Водовозовой "Как люди на белом свете живут".
        Таково было положение дела, по крайней мере для географии иностранных территорий.
        ...Итак, решили начать с Азии. Мы согласились, что каждый из нас, которому достанется какая-либо область в Азии, обязуется изучить ее по-настоящему, быть своего рода "специалистом" по ней и помогать другим в отыскивании литературы по ней.
        Затем приступили к тому, что мы называли "в шляпочку". Бралась шляпа С. Г. Григорьева, удобная для опускания в нее записок и вынимания из нее "судьбы".
        Мне досталась Центральная Азия. Помню, С. Г. - Южная Азия.
        После этой "жеребьевки" предоставлялась возможность полюбовного соглашения на обмен.
        Работа началась. Надо иметь в виду, что мы все были заняты уроками в школах. Я давал 26-30 уроков по географии и биологии в разных учебных заведениях: в Александровском институте (женском), в Промышленном училище и др. Сергею Григорьевичу приходилось давать до 45 и даже до 50 уроков в неделю! А вечерами - просмотр литературы, выбор подходящих отрывков, осторожная отметка таковых карандашом. Отмеченное отдавалось для переписки - срочно! По субботам - собрания четверки в квартире каждого из участников по очереди. Здесь были "читки". Каждый отрывок прочитывался и обсуждался. Иногда проходило гладко, но часто были горячие споры, доходившие чуть не до драки. Спорили и за ужином. Под влиянием закуски и выпивки (мы не пили водки, а только вина, большей частью "сухие") споры постепенно затихали.
        Рукописный материал вышел большой. Вопрос самый трудный: кто его возьмет!? Решили не обращаться в крупные издательства, там не примут. Лучше найти какую-нибудь начинающую фирму. И вот со страхом принесли мы несколько наших рукописей к Байкову, имевшему небольшой книжный магазин перед университетом (теперь этого квартала уже нет).
Байков взял на просмотр несколько примерных статей. Очевидно, его соблазнили размеры рукописи. Ведь крупные книги можно было печатать без предварительной цензуры (кто будет читать толстые книги!). Согласился. Сказал: "Хорошо, пойдет". - Гонорар - 20 руб. за печатный лист! Мы были в восторге! И Байкову было хорошо, он выступал в качестве издателя с просветительными задачами. У него был и компаньон, но я забыл его фамилию.
        Первая хрестоматия по Азии имела успех. Учителя ее довольно быстро раскупили. Ее тираж, насколько помню, был 2000 экземпляров. Подбор иллюстраций не ограничивался только кабинетом Д. Н. Анучина, брали фотографии, какие получше, из библиотечных книг и других источников.
        Надо было начинать новую часть света. Так, год за годом стали появляться уже в издании товарищества Кушнерева Америка, Африка, Австралия, Европа, а затем - Европейская и Азиатская Россия. Всего семь книг. Во всех подходящих случаях мы старались брать путешествия и очерки русских исследователей и наблюдателей, находя, что русская точка зрения для нас более ценна и что иностранец может пройти мимо того, что может обратить на себя внимание русского наблюдателя. Хрестоматия, несмотря на высокую цену, бралась покупателями и школами.
        Конечно, все сборники наши подносились "дедушке", который одобрительно "крякал" и говорил: "Дело хорошее!" - Однажды, как бы вскользь, он сказал: "Теперь надо вам приняться за учебники. Вы ведь хорошо сработались".
        Это потруднее. Это уже не то, что составлять выдержки из путешествий! К такому делу надо приступать "со страхом божиим и верою". Мы хоть за это время и порядком понаторели в преподавании, а все-таки...
        Варягам стало жутко.
        "Ну, думают, не трусь! - Надели шаровары, Поехали на Русь.
        Собрались. Начали совещаться. Спорили долго и горячо. Перерыли кучу учебников начального курса. Мы отвергли единогласно логическую схему: земной шар, движение суточное и годовое, и после везде по трафарету - суша, вода, атмосфера, человек. Но как быть нам, несогласным с этим порядком? Учебники Капитона Смирнова и Янчина нам опротивели, но дать что-либо новое мы вначале не могли. Система научная и система в школе - эти вещи должны быть не одинаковыми, во всяком случае не должны всегда совпадать. Но где найти школьную систему географии для начального курса? Ни одна методика этого не открывала. Был один учитель, в наше время он был уже больной и в отставке, но прежде он пользовался огромным успехом, Сергей Павлович Меч. Его публичные лекции для учащихся имели огромный успех. Обратились к нему. Он ничего путного не сказал. Указал на свою книжку "Первые уроки географии". Но она нам не годилась.
        И в мыслях не было связать начатки географии с экскурсиями. На это надо было каждый раз потратить целый день при тогдашних средствах передвижения. И это, кроме того, бьет по карману! Во многих школах за урок платили 2 руб. 50 коп. - 3 руб. В то же время мы всеми правдами и неправдами избегали на своих уроках "астрономии". Но в учебнике нельзя вилять. Надо что-то серьезно показать в порядке, в системе. Мы решили: все что угодно, только не абстрактную астрономию!
        Решили знакомить с общими понятиями на примере Европы! Плохо, но лучше прежнего! Карта Европы - здесь и моря, и острова, и горы, и низменности. Можно говорить о многом. Тут есть и вулканы. Вот и будем изучать этот "географический объект". А после можно сказать и о вращении Земли.
        И это было хоть плохо, но все же новшество!
        Чем мы били, кроме этого?! Внешностью! Хорошим, интересным и небывалым до того оформлением. Цветными картами, хорошими рисунками, хорошим шрифтом, переплетом.
        Прежние учебники стоили издателю 5 коп. с печатного листа, а книга в 5-7 листов в продаже стоила 60-70 коп. Издание учебников было прибыльным делом. Мы же с хорошей бумагой, рисунками и цветными картами должны были пустить в продажу почти по той же цене, что и учебники Капитона Смирнова, и получить за все издание, за вычетом всех расходов, что-то вроде 200-300 руб. на брата!
        Без плана нельзя было обойтись. Он был дан в самом начале и, как нам казалось, дан интересно. И ничего! Ученики охотно все это приняли. И не только ученики, а и учителя. Так мы выиграли битву с К. Смирновым и Янчиным. И "дедушка" был доволен. Даже похвалил нас, что с ним случалось не часто.
        Аппетит приходит во время еды. Первое издание учебника нам материально дало мало. Но нам хотелось попытаться внести что-то новое и в дальнейшие курсы. Особенно настаивал на этом С. В. Чефранов, человек с практической жилкой. Пресса хорошо встретила наш первый учебник. Надо продолжать.
        У нас сформировались уже свои вкусы. Один больше интересовался югом Европы, другой - Германией, третий - Францией, и мы имели возможность в разное время побывать в Европе, а С. Г. - даже в Каире. Личные впечатления имели большое значение.
        Писать о Европе оказалось делом не легким. Требовалось перечитать не только много иностранных учебников, но и взять хотя бы главное из научной литературы. Не хотелось ударить лицом в грязь.
        Главный конкурент был Линберг, учебник его сухой, но не дурной, из которого при "подмасливании" можно дать нечто связное, сократив многое из номенклатуры. Стоил он что-то 60-70 коп.; он был широко распространен и открывал широкое поле для зубрежки при неопытном преподавании.
        Разделили общий обзор и страны, по возможности с равной затратой времени и сил, конечно весьма приблизительно. Мне достались Франция, Англия, Бельгия, Голландия, Альпы, а из общего обзора - климат. На наших "читках" читать нужно было по сравнению с хрестоматиями немного, но зато труднее дать в краткой форме.
        С. Г. любил повторять: "Несть спасения во многоглаголании".
        Но сам он был ужасно говорлив. Говорлив и шумлив! Где бы он ни был, его присутствие было слышно издалека. Большим вопросом, вызывавшим долгие споры, было: что считать в занятиях населения наиболее важным и характерным. С. В. Чефранов считал, что в главе о Франции надо подчеркнуть, наряду с сельскохозяйственными культурами и промышленностью, основанной на металле и залежах каменного угля, также и производство модных изделий. Несмотря на наши протесты, он настоял на своем: поместил фото-парижанку в модном (по тогдашнему сезону) платье.
        Ну и досталось же нам за это! Особенно от проф. Шанявского (потом проф. Харьковского университета). "Ну это уже лишнее", говорил Шанявский, а С. В. Чефранов только смеялся: "Это-то и есть самое главное". - Я был как автор Франции тоже не согласен с С. В., но он проявил особое упорство.
        Мы, начиная с учебников, особое внимание уделяли хорошо выполненным картам. С. В. Чефранов их заказывал за границей, и там удавалось давать их в красках, с хорошими надписями. Текстовые карты заменяли атлас. Это стоило очень дорого, но нас это мало трогало. Хотелось дать учебник интересный и хорошо иллюстрированный.
        Дать хороший интересный учебник-это значит способствовать разжиганию любви к географии. Мы были очень рады, что такого же взгляда держался и наш руководитель издательской частью С. В. Чефранов. Он в это время работал в крупном издательстве Кушнерева, и на нем лежала забота об оформлении наших учебников.
        Ставя себе такие задачи, мы были довольны и тем, что за все учебники и хрестоматии получали на свою долю до 1500 до 2000 руб. в год, тогда как другие авторы учебников (наследники Смирнова и др.) покупали себе богатые дачи и жили в свое удовольствие. Наши учебники были "допущены" ученым комитетом Министерства просвещения, т. е. большего "одобрения" мы и не ждали. Мы "сработались", нашли общий язык, общие формулировки. И все же при просмотре к печати С. В. Чефранов часто находил неудачные выражения, которые приходилось с общего согласия исправлять.
        В учебниках Европы и других стран мы дали два шрифта: крупный и мелкий. Нам хотелось для облегчения учеников выделить самое главное, что требовалось знать, заучить, а остальное дать мелким, необязательным. Но и ученики и учителя говорили нам, что мелкий шрифт читается очень охотно, даже более охотно, чем крупный.
        Первое издание Европы оказалось слишком объемистым. Учителя говорили: "Хорошо, но нельзя ли поменьше. Слишком много материала". Пришлось идти на сокращение. Для этого следует сравнить хотя бы издания 1910 и 1917 гг.
        Кроме цветных карт в тексте, учебник Европы был богато иллюстрирован фотоснимками.
        Мы стремились дать возможно полное представление о стране. Не в каждой школе была возможна демонстрация диапозитивов (тогда о кинофикации не было и речи). Просмотр иллюстраций в учебнике может заменить диапозитивы. Мы старались подобрать наиболее типичные фото и возможно лучше их воспроизвести. Дети любят картинки, а мы старались подобрать картинки, по нашему мнению, содержательные и связанные с текстом.
        В таком же стиле был выдержан и учебник географии внеевропейских стран. При его разделении принималась во внимание и "шляпочка", т. е. первоначальное деление, и учет того, что тот, кто прочитал много литературы (путешествий) по стране, должен написать и соответствующие главы учебника. Мне пришлось писать о Центральной Азии, Японии, Персии, Аравии. Сопоставление .нашего учебника с учебником Линберга дает достаточное представление о различии того и другого. Мы за эти годы порядком устали. У нас не было больше той энергии, какая была раньше. Мы постарели. Но надо было завершать и завершать самым трудным и самым сложным - учебником России. Мы говорили: "К этому надо приступать с молитвой и постом". Боязно. Опять дележка общей части и районов. Учебник должен был выйти во время войны, и потому издание его не было таким привлекательным и красочным.
        Ведь до сих пор мы были при работах по Европе и внеевропейским странам страноведами - комплексниками; худо ли хорошо, но были таковыми, конечно-плохими, но "старались".
        Для России нельзя было ограничиваться только примитивным термином "занятия". Надо было дать хотя бы в упрощенном виде представление об экономике. Для этого у нас было мало "багажа". И как давать? Отраслевой обзор? Чтобы от него еще больше распух учебник? Таковы были почти непреодолимые затруднения.
        Решили поступить таким образом. В европейской части, ч например, дать карту лесов и только в обзоре севера - общий очерк лесной промышленности, а в Московской промышленной области дать карту распределения фабрично-заводской промышленности, т. е. сосредоточить внимание учеников на той области, где этот вид промышленности выражен наиболее ярко. На карте, приложенной к Московской промышленной области, у нас дается общее размещение фабрично-заводской промышленности для всей европейской части.
        Припоминаю, что Ю. Г. Саушкин, докладывая об учебниках на заседании общества учителей (Научное общество преподавателей географии, помещавшееся на Лубянке), отметил эту особенность нашего учебника как положительный факт.
        Второй особенностью учебника России был большой общий обзор природы и населения. Нам хотелось возможно теснее увязать население, его быт и хозяйство с природными условиями. То же мы старались подчеркнуть и в районном обзоре.
        Наш учебник географии России вышел в 1917 г., накануне Великой Октябрьской социалистической революции и не имел широкого распространения. О работе по нему в школе мы имеем мало сведений. Учебник прежде всего был достаточно тяжел и стоил в отличие от других наших учебников дорого, 3 рубля.
        На этом закончилась работа "четырех разбойников". Их работы перешли в историю школьного преподавания, и не нам, точнее не мне (Крубер и Григорьев ушли из жизни совсем, Чефранов - наполовину)³, о ней судить.

Н. Н. Баранский
ПО ПОВОДУ ВОСПОМИНАНИЙ А. С. БАРКОВА

        Лет пять тому назад, когда я только приступил к работе над "Историческим обзором учебников географии", я как-то в разговоре с Александром Сергеевичем Барковым расшевелил его воспоминания⁴. А вспоминать ему было что. Ведь в содружестве с А. А. Крубером, С. Г. Григорьевым и С. В. Чефрановым они лет двадцать упорно с исключительным успехом работали на пользу популяризации географических знаний в нашей стране.
        В процессе своей работы эти авторы создали сначала семь томов географических хрестоматий по всем частям света и по нашей стране особо, а затем полный набор учебников географии для средней школы.
        Ими была произведена целая революция в области нашей школьной географии, и революция не на словах, а на деле.
        Вот как писал об их работе в своем отзыве на 10-е издание курса начальной географии четырех авторов незабвенный А. А. Борзов, любовно называвший их "четырьмя разбойниками":
        "Первое издание учебника четырех авторов, вместе с появившимся почти одновременно учебником Г. И. Иванова, знаменовало резкий поворот в постановке школьной географии в России, решительный разрыв с долго затянувшимся застоем и начало нового периода.
        Но названные лица приняли выдающееся участие в большой работе своего поколения, шли в самых первых рядах его, и им принадлежит неоспоримая заслуга твердого перехода из области теоретических рассуждений к практике. Они показали, как надо и возможно осуществить наилучшим образом те благие пожелания, которые раздавались по поводу улучшения постановки географии. И еще большая заслуга в том, что эта первая проба приложения новых воззрений была осуществлена в такой форме, с таким серьезным запасом знаний, педагогического такта и с такой любовью к делу, что полная победа идей новой школы географов была обеспечена безусловно...
        Теперь по каждому курсу мы имеем немало более поздних руководств, но все они в той или иной мере возникли под влиянием руководств указанных только что авторов, шли по проложенной ими дороге и - приходится это признать - ни разу не превзошли их. Первые учебники не только подняли уровень школьной географии на должную высоту, но в течение более 10 лет оставались, и до сих пор остаются, лучшими во всех отношениях в русской учебной литературе и не уступают лучшим европейским руководствам.
        Серьезность содержания, правильное распределение материала, неуклонное проведение географической точки зрения на явления, отсутствие бессистемно сгруженных справочных сведений и, напротив, постоянное желание и умение выяснить типичные черты явления, связать его с другими, объяснить его, и все это изложено простым, понятным детям языком, связано с картой⁵, наглядно пояснено множеством тщательно подобранных фотографий о живой действительности.
Вот общепризнанные достоинства разбираемого учебника, завоевавшего ему почетное положение в русской школе⁶".
        Прибавить к этому отзыву одного из крупнейших наших географов мне нечего. Могу только на основании изучения не одной сотни географических учебников за годы с 1876 по 1934 сказать, что под отзывом А. А. Борзова я подписываюсь обеими руками.
        Остается только поставить вопрос о том, как это произошло, как могло случиться, что эти "четыре разбойника" смогли эту революцию произвести. Каковы были предпосылки, обусловившие высокую продуктивность их работы?
        Вот на эти важные, практически важные вопросы в значительной мере и отвечают печатаемые воспоминания А. С. Баркова.
        Что же надо здесь выделить и подчеркнуть?
        Прежде всего надо отметить, что все они были педагогами и (за исключением одного лишь А. А. Крубера) педагогами средней школы, имевшими изо дня в день дело с теми самыми ребятами, для которых они составляли свои хрестоматии и учебники. Важно, конечно, и то, что это был не один человек, а коллектив и коллектив, прекрасно между собой "спевшийся". Это А. С. Барков показывает в своих воспоминаниях с исключительной убедительностью и прямо-таки художественной яркостью. Их истинно товарищеские отношения между собой не оставляли желать ничего лучшего, таким отношениям можно только позавидовать, они, конечно, очень помогали их коллективной работе.
        Очень важно было также то, что перед тем, как взяться за учебники, они проделали колоссальную работу по составлению хрестоматий и в процессе этой работы изучили массу иностранной литературы. Книжные описания они имели возможность пополнить личными впечатлениями во время поездок за границу. Недаром говорится: "свой глаз - алмаз".
        Немаловажно, конечно, и то обстоятельство, что им, по видимому, никто не "помогал", а значит, и не мешал. За одобрением, как пишет А. С. Барков, они не гнались, а потому могли работать на свободе, работать творчески. Другого такого примера творческой дружной работы из истории нашей географии, по крайней мере школьной, я не знаю. Вот вкратце те соображения, по которым я считаю попавшие в мои руки воспоминания А. С. Баркова не только интересным, но и весьма ценным и поучительным документом из истории нашей школьной географии.

Примечания

1. В период с 1947 по 1950 г. я неоднократно просил отца рассказать подробно о его жизни, юношеских годах, работе в университете и преподавательской деятельности. Обычно он отказывался, ссылаясь на недостаток времени, а также на то, что "все это было очень давно и теперь представляет мало интереса". Все же два-три раза, будучи в настроении, он с живостью вспоминал прошлое, и мне удавалось кое-что записать с его слов. За три месяца до смерти, как бы выполняя мою старую просьбу, он передал мне свою автобиографию. Когда отец ее писал - не знаю, очевидно, урывками, по ночам, - так как за этой работой его никто не видел. Основываясь на записях бесед с ним, я позволяю себе ввести два оговоренных в тексте дополнения, касающихся работы отца непосредственно по окончании им университета и составления четырьмя авторами хрестоматий и учебников по географии. С. А. Барков.

2. Дальнейшие воспоминания А. С. Баркова записаны с его слов в последний год жизни сыном его, Сергеем Александровичем Барковым.
3. Воспоминания написаны в дни тяжелой болезни С. В. Чефранова (Прим. ред.).

4. Его рукопись я перепечатал на машинке и вернул ему вместе с несколькими машинописными экземплярами; один из экземпляров я оставил себе на память и теперь отдаю его в печать.

5. Путем введения ряда общих и специальных карт.

6. "Вестник воспитания". 1914, № 5, стр. 1-2.